Сталинщина
В наиболее явной форме мутации социализма проявили себя, как я уже отметил, в период сталинской диктатуры, породив феномен, который неслучайно был назван «сталинщиной», дискредитировавшей и опозорившей реальные ростки социализма, подвиг наших дедов и отцов, созидавших новое общество.
Феномен «сталинщина» порожден, прежде всего, объективными противоречиями мутантного социализма. Сама по себе личность И. В. Джугашвили оказалась, конечно же, неслучайно востребована этими мутациями, подобно тому как не случайно ростки социального освобождения в нашей стране востребовали великих людей «ленинской гвардии» (кстати, опять же неслучайно в большинстве своем репрессированных сталинистами), но дело все же не в личности, которая сама по себе (если абстрагироваться от внешней атрибутики величия «вождя народов») малоинтересна. (Кстати, замечу в скобках, что ориентация на псевдоним, сращенный с образом вождя, а не на реальную фамилию реального человека тоже символична; точно так же символично и превращение В. И. Ульянова в этот период из реального гениально-противоречивого человека в мумию-символ.)
Противоречие коммунистического созидания, энтузиазма советских людей и сталинщины стало явным, легко наблюдаемым проявлением более глубинного конфликта социального творчества трудящихся и его бюрократических превращенных форм. Именно в этом противоречии (включающем не только антагонизм, но и единство сторон) – ключ к пониманию нашего прошлого. Более того, как я уже заметил, эти мутантные формы возникли отнюдь не случайно и не случайно (вспомним о «ловушке ХХ века») были сращены с ростками коммунизма так, что друг без друга эти противоположности в реальной жизни, как правило, и не проявлялись. Вплоть до кажущегося ныне чувищно-неправдоподобным парадокса гибели расстреливаемых сталинистами коммунистов с именем «вождя» на устах. Но этот парадокс и есть правда реальной жизни СССР, когда сталинщина была сращена с коммунизмом и строители нового общества вне этой формы, как правило (не забудем и об исключениях – героях коммунистической борьбы со сталинизмом в СССР и за рубежом), не мыслили себе социализм.
Тем более это было верно для большинства трудящихся, недавно вышедших из деревни и поднявшихся к новой жизни без опыта самостоятельного освоения культуры, самоорганизации, личностной свободы и критического самосознания, но при этом (вот они, парадоксы «ловушки»!) объективно ставших созидателями ростков качественно нового общества. Это социальное творчество масс, объективно в большинстве своем неспособных к социальному творчеству, не могло не породить превращенных (т. е. не просто извращающих, но и «убивающих» свое действительное содержание) форм полурелигиозного сведения своей самодеятельности к реализации внешней объективной воли (некоей абсолютно непогрешимой, являющейся «умом, честью и совестью» эпохи партии), каковая неизбежно должна была оказаться сращена с личностью-символом.
Эта в основе своей объективная (хотя и не единственно возможная – в других очерках книги я укажу на наличие альтернатив) тенденция, однако, была доведена до предельно реакционных форм субъективным фактором – теми, кто оказался во главе этой номенклатурной системы. Они (и прежде всего, «вождь», сращенный с репрессивным аппаратом НКВД, – Джугашвили и его ближайшие сторонники Ежов, Ягода, Берия и т. п., периодически расправлявшиеся друг с другом, а потом, как сейчас все чаше говорят, расправившиеся и с вождем) стали, по сути дела, исполнительным механизмом номенклатурно-бюрократической власти.
Однако это была не более чем верхушка айсберга под названием «сталинщина».
Его скрытой в толще обыденной жизни и обыденного сознания основой был конформистст-мещанин (и прежде всего, из среды служащих и интеллигенции, в том числе «элитной», иные из лидеров которой особенно услужливо возвеличивали вождей и активнейшим образом доносили на своих коллег-соперников по цеху).
Реальным исполнителем воли «сталинщины» был даже не следователь НКВД или солдат ГУЛага, а «рядовой» бюрократ, формировавший в силу своего социального интереса систему номенклатурно-бюрократической власти. И чем более бюрократической (т. е. оторванной от народа, неподконтрольной народу, стоящей над ним, замкнутой в рамках особой привелигированной касты) становилась эта экономическая и политическая власть, чем более, иными словами, мутировали ростки советского народовластия, тем больше простора для произвола и репрессий получали сталины и берии. В этой пронизывавшей все поры нашей жизни – от парткома до политбюро и ГУЛага – системе отчужденной от граждан власти, а не в личности Джугашвили или кого-то из его приспешников и кроется ключ к пониманию феномена «сталинщина».
А теперь вновь подчеркну: «сталинщина» была одной из сторон реальной мучительной и великой диалектики нашей жизни.
Была и другая сторона, и у нее были свои символы, ставшие действительным воплощением величия нашей страны. Они были везде – в производстве, науке (Вавилов и Келдыш, Циолковский и Королев…), искусстве (Шостакович и Эйзенштейн, Маяковский и Шолохов…), политике (Бухарин и Троцкий, Киров и Дзержинский…), армии (Тухачевский и Жуков…). Кто-то из них был приближен к власти, кто-то был ею репрессирован, но правда СССР – это единство этих противоречий. Это сосуществование в одной элите Жукова и Берии, Вавилова и Лысенко… Точно так же нашей правдой было сосуществование мещан-доносчиков, стремивших к расширению жилплощади в коммуналке, и «рядовых» героев Великой Отечественной; миллионов зачинателей новых трудовых инициатив и «элитных» предателей типа Власова…
И опять парадоксы – парадоксы эпохи, где «сталинщина» стала именем для всех – тех, кто строил социализм вопреки ей (причем иногда бессознательно, не понимая этого «вопреки» так же, как его не понимали герои-партизаны войны 1812 года, защищавшие Родину с именем «царя-батюшки» на устах, того, что завтра этот же царь и его прихвостни будут их пороть), и тех, кто паразитируя на их энтузиазме и подвигах уничтожали их же творческий порыв и самые жизни.
Но главное для нас сейчас – не эта публицистическая заостренность проблемы, а содержательный анализ (который в этом очерке по неволе будет очень кратким) противоречий между ростками царства свободы и их мутациями в нашем прошлом, анализ противоречия между строительством нового общества и «сталинщиной».
Рассмотрим подробнее эти ростки социализма и их мутации.
Содержательно социально-экономическая система «мутантного социализма», сложившегося в наших странах (пока оставим в стороне категориальное определение этого строя) может быть описана, опираясь на разработки политической экономии социализма (при условии «выворачивания на лицо» апологетических характеристик) и советологии. В этом случае мы смогли выделить систему противоречивых черт, соединяющих мутации и живые ростки посткапиталистического общества[339].
В том, что касается отношений координации (аллокации ресурсов, формы связи производства и потребления, поддержания пропорциональности) такой мутацией было господство бюрократического централизованного планирования (позволяющего эффективно перераспределять ресурсы, обеспечивающего высокие темпы роста тяжелой промышленности и ВПК, но неадекватного для достижения конкурентоспособности на мировом рынке потребительских товаров и ответа на «вызовы» второй и третьей волн технологической революции). Этот механизм был внутренне ограничен явлениями «плановой сделки», «псевдоадминистративных цен», разъедался ведомственностью, местничеством, коррупцией и функционировал в условиях более или менее формального рынка (напомним, что в условиях «рыночного социализма» – например, в Венгрии 1970-х – большинство цен централизованно не определялось, самостоятельность предприятий была весьма высока). В то же время в разные периоды в разных странах МСС развивались ростки низового учета и контроля, самоуправления, встречного планирования, эффективных договорных отношений и другие ростки «чистых» форм пострыночной координации.
В области отношений собственности господствовали государственная и кооперативная форма (хотя были и исключения – доминирование частной собственности в сельском хозяйстве Польши, например). Содержанием их было корпоративно-бюрократическое отчуждение работника от средств производства и государственно-капиталистическая эксплуатация – на одном полюсе, социальные гарантии (занятости, жилища, среднего уровня потребления, медицинского обслуживания и образования) и стабильность – на другом.
В сфере распределительных отношений, социальных гарантий, ценностей и мотивации труда положение также было противоречивым: на одном полюсе – уравниловка, бюрократические привилегии, подавление инновационного потенциала; на другом – ростки ассоциированного социального творчества – социальная стабильность и защищенность, реальный энтузиазм, коллективизм.
Отношения воспроизводства этой системы можно описать как «экономику дефицита», акцентируя при этом не только значимость ресурсных (а не спросовых) ограничений, но и наличие застойных глубинных диспропорций, слабую мотивацию НТП, наличие «безработицы на работе». В то же время эти отношения воспроизводства позволяли обеспечить радикальные структурные сдвиги при сохранении стабильности системы в целом («уверенность в завтрашнем дне»), а в отдельные периоды (20-е, 50-60-е годы) – высочайшие достижения в области науки, искусства, образования.
В сфере социально-классовых отношений эти мутации были не менее, если не более, значимы. Ростки социально-классового равенства, ставшие действительной тенденцией развития в СССР, в течение всего периода «реального социализма» мутировали в направлении чрезвычайно специфической системы социального расслоения и отчуждения. Взяв за образец сталинскую систему, мы должны будем выделить слой социально-бесправных лиц (репрессированные, депортированные и т. п.), полукрепостное крестьянство (население деревень не имело паспортов и не имело права покинуть место работы, находясь в отношениях личной зависимости), служащие по найму у государственно-бюрократической системы рабочие и интеллигенция, обособленный от народа и кастово-замкнутый слой номенклатуры – таковы были мутации «нерушимого союза рабочего класса и крестьянства», ростки которого (такова реальная диалектика нашего прошлого!) тоже были реальностью.
В политической сфере чрезвычайно жестким было противоречие реальных ростков низового народовластия (в рамках различных органов самоуправления, низовых Советов, различных общественных организаций, народного контроля, даже некоторых форм партийных инициатив), с одной стороны, и нарастающего с 20-х годов тоталитарного подавления реальной демократии и свободы личности со стороны реально узурпировавшей все основные каналы не только экономической, но и политической власти номенклатуры, использовавшей массовые репрессии для осуществления своего господства.
Наконец, в духовно-идеологической сфере Советская система так же была пронизана глубочайшими противоречиями идеологического подавления всякого свободомыслия (вплоть до использования репрессивных методов) официальной системой норм, вырабатываемых специальным аппаратом, сращенным с верхушкой приближенной к номенклатуре интеллигенции – с одной стороны, реальным развитием доступной массам подлинной культуры и социалистической мысли – с другой.
Уроки распада СССР
Сталинская модель несколько раз предпринимала попытки самореформирования, причем всякий раз бюрократически, сверху, под эгидой номенклатуры и в рамках, ею предписанных. Впервые Хрущев попытался реформировать эту систему и несколько смягчить власть номенклатуры. При всей ограниченности этих реформ они неслучайно ознаменовали период «оттепели» – период всплеска романтизма, науки, образования, искусства. Это был период, сформировавший целое поколение «шестидесятников», но это все-таки была частичная реформа сверху и именно в силу этого она очень быстро выдохлась.
Реформы Косыгина и Брежнева в Советском Союзе, рыночные реформы в Венгрии, Польше и в других странах Восточной Европы попытались восполнить угасание социального творчества, энтузиазма развитием рынка, потребительства, ориентацией на вещные потребности. В результате возникла еще более парадоксальная ситуация, когда люди стремились к максимальному вещному потреблению в условиях дефицита потребительских благ. Советский народ, творец истории, очень быстро превращался в мещанина, потребителя, которому к тому же не давали максимизировать свой частный доход и использовать плоды своего труда для роста количества вещей (приобретения модных шмоток, машины, дачи, дома и т. д.).
В политико-идеалогической сфере номенклатура окончательно превратилась в особый бюрократический слой, воспроизводимый внутри самого себя как замкнутая социальная структура. Внутреннее противоречие номенклатуры, которое стало важным дополнительным политическим фактором распада СССР, состояло в том, что бюрократия возникает как паразит на теле социального творчества трудящихся. И потому она является действительно жизнеспособной, активной силой до тех пор, пока она питается живыми соками, идущими снизу. Но это возможно только тогда, когда номенклатура хотя бы частично контролируется снизу и когда она обновляется снизу. В этой хотя бы частичной подпитке реальными живыми соками тайна жизненности бюрократической надстройки.
С другой стороны, номенклатура как обособленная общественная сила стремится к максимизации своей власти, максимизации дохода и к преодолению ограничений, идущих снизу, стремится быть самодостаточной, не ограниченной. Когда эта вторая сторона побеждает и номенклатура окончательно отрывается от низов, у нее возникает совершенно закономерный интерес обменять свою власть, свои бюрократические привилегии на собственность и капитал, преодолев формальные границы коммунистической идеологии, необходимость считаться с народом и так далее.
Здесь действует своего рода закон: в той мере, в какой (1) истощается потенциал ассоциированного социального творчества трудящихся и (2) номенклатура (в частности, властвующая партийно-государственная бюрократия) отрывается от народа, становится ему неподконтрольной, превращается в самодостаточную и привилегированную властную элиту, в этой мере граждане превращаются в мещан, объективно заинтересованных в рыночно-буржуазной реставрации, а у номенклатуры побеждает интерес к обмену бюрократической власти на капитал; номенклатура предает социалистические идеалы, а мещанское большинство поддерживает это предательство или, по меньшей мере, не препятствует ему.
Таким образом, в нашей стране сложилась и развилась (почти до предела) система мутантного социализма. Этот строй, напомню, был по-своему адекватен для эпохи ускоренной индустриализации и жестких военных конфронтаций, он давал некоторые положительные результаты в эпоху индустриализации и военного противостояния двух систем.
Однако в условиях, когда возникла необходимость перехода к информационному обществу, эта модель оказалась не адекватной, не жизнеспособной как минимум по следующим двум причинам.
Во-первых, новое общество постиндустриальной эпохи может и должно возникнуть как система не просто использующая в массовых масштабах творческую (а не репродуктивную) деятельность, но и обеспечивающее максимальный простор и возможности для самореализации творческого человека.
Во-вторых, это общество, которое предполагает свободу и открытость не только деятельности, но и доступа к информации, культурным ценностям, различным сферам деятельности, т. е. не только негативную (основанную на реализации общедемократических норм), но позитивную свободу (свободу ассоциированного социального творчества). Ни первого, ни второго сталинщина дать не могла и не сможет уже никогда.
Современность – это эпоха, в которой надо побеждать не путем закрытости и формального государственного противостояния, а путем открытого диалога, побеждать в информационной войне и не закрываться от другой системы. Мы же, граждане СССР 80-х, получив открытый доступ к информации о другом образе жизни, не смогли не принять его, ибо к тому времени уже превратились в мещан, которым не хватало «всего лишь» нестесненных возможностей вещного потребления. Впрочем, это всего лишь один из аспектов проблемы.
Суммируя, я бы сказал, что основной причиной распада СССР стало истощение, угасание ассоциированного социального творчества трудящихся, т. е. той силы, которая составляет главную особенность нового общества по сравнению со всей эпохой отчуждения, а не просто с капитализмом и которая, собственно, и вызвала к жизни новый строй в нашем Отечестве. Когда это творчество истощилось, граждане превратились в мещан, которым нужен рынок и капитализм, а номенклатура превратилась в обособленную силу, которая была заинтересована в превращении в буржуазию, советская система рухнула. (Именно поэтому, замечу в скобках, большая часть граждан Советского Союза, по сути дела, поддержала Ельцина в момент переворота. Другое дело, что в результате мы получили гораздо худшую систему, и в одной из своих статей я написал, что мы получили мутантный, уродливый капитализм как продукт полураспада мутантного социализма.)
Завершая, я бы все-таки подчеркнул, что главными достижениями нашей страны, на мой взгляд, стали не столько государственная собственность или даже социальные гарантии, сколько бесценный опыт действительного создания нового мира самими трудящимися в массовом масштабе, снизу. Именно благодаря этому мы построили качественно новую общественную систему, создали новую страну. Именно благодаря этому мы победили в Великой Отечественной войне. Именно благодаря этому мы создали одну из величайших культур. Именно это вызвало огромный отклик во всем мире: от антиколониальной борьбы в Африке до Китайской революции, которая была совершена в бедной крестьянской стране.
И в этой связи я бы сформулировал главный урок распада СССР. В свое время Ленин сказал, что социализм нельзя построить исключительно на голом энтузиазме, нужен и материальный интерес. Возникновение, развитие и распад СССР показали, что социализм нельзя построить исключительно на сочетании материального интереса мещанина и власти государственно-партийной номенклатуры.
Сущностью, жизненной силой социализма как эпохи движения к новому обществу является энтузиазм или социальное творчество самих людей, антагонистом которого и была «сталинщина» – губитель ростков социализма в СССР, главная «сила зла», ответственная за гибель нашей страны.
Почему погиб сталинский социализм?
(Версия 2) к оценке социально-экономической природы общества советского типа
(Версия 2) к оценке социально-экономической природы общества советского типа
Поставим вопрос правильно
Возникновение и гибель Советской державы продолжают, и, вероятно, еще долго будут продолжать волновать умы – причем не только умы наших соотечественников. Почему возник СССР, и, просуществовав 70 лет, ушел в прошлое? Что это было – утраченный «рай» социализма или тоталитарный кошмар? Что привело к распаду этого несомненно могучего государства, не без оснований претендовавшего на статус одной из двух сверхдержав?
Я не буду всерьез рассматривать ответы политиков, находящиеся на уровне мышления младшей группы детского сада, вроде утверждений: «СССР развалил Горбачев», или «иностранные спецслужбы и агенты влияния», или «Борис Ельцин», или «демократическая оппозиция». Конечно, все перечисленные выше внесли тот или иной вклад в свершившееся. Но чтобы они уничтожили Советский Союз и советскую систему в целом? Историческое деяние такого масштаба не по силам одному человеку, или даже мощной организации, или государству, и даже союзу государств.
Потому что СССР был не просто страной. Это было историческое явление, возникновение и гибель которого определили лицо ХХ века. И уничтожить его могли лишь исторические процессы такого же масштаба[340].
Поэтому гораздо ближе к здравому смыслу позиция тех, кто говорит: «во всемирно-историческом противоборстве двух мировых систем социализм проиграл, а капитализм выиграл». Но и это утверждение еще очень далеко от исторической правды. Потому что сам советский «социализм»[341], если следовать одной из гипотез, был порождением естественно-исторической эволюции капиталистической системы, говоря на диалектическом жаргоне – «свое иное» капитализма. Ну что же, «иное» погибло, а «свое» выжило?
Это – недиалектический ответ на диалектически поставленный вопрос. Надо понять, что же погибло и что сохранилось от «иного» (социализма), что выжило, а что не выжило в «своем» (капитализме). Капитализм и социализм – не застывшая дихотомия. И то, и другое в течение 70 лет находилось в процессе развития, движения, взаимного влияния, и – не стоит исключать и такой вариант – качественного перехода.
Однако можем ли мы с полным правом называть советское общество «социалистическим»? Было ли реальностью провозглашенное Сталиным в 1936 году «построение социализма в основном»?
Ответ на этот вопрос и даже сама его постановка до сих пор даже в научной литературе порождают преобладание эмоциональных оценок над объективным научным анализом. Во многом этот накал эмоций связан с оценкой исторической фигуры Сталина. Для одних Сталин – зловещий тиран и убийца, концентрированное воплощение человеконенавистнической марксистско-ленинской идеологии. Для других с именем Сталина неразрывно связано величие Советской державы и весь тот немалый и несомненный социальный и экономический прогресс, который был достигнут за годы ее существования. Третьи связывают все достоинства Сталина с его отходом от ортодоксального марксизма, а все недостатки – с тем, что он из этого марксизма вырос.
Хотя в среде левого движения уже заметна тенденция к выработке объективной оценки не только советского феномена, но роли Сталина в революционном процессе ХХ века, однако и в этих объективных оценках чувствуется давление желаний то демонизировать, то героизировать Сталина, а иногда того и другого вместе, причем в самых парадоксальных сочетаниях.
Мне казалось бы своевременным предпринять попытку очищенного от эмоциональных порывов объективного исследования роли сталинской модели «социализма» в советской истории, хотя я сознаю, что такая попытка встретит жесткое неприятие как со стороны ее хулителей, так и со стороны почитателей.
Чтобы разобраться с этой моделью (как и с феноменом Сталина), надо прежде всего разобраться с тем, какие именно социально-исторические процессы вывели советское общество на авансцену ХХ века и превратили в явление всемирно-исторического масштаба. Конечно, это сделала Октябрьская революция 1917 года. Но чем была она сама?
Социально-экономическая природа Октябрьской революции 1917 года
Прежде всего – вопреки господствующему мнению – эта революция во многом была революцией буржуазной. Между прочим, этот факт вполне осознавался всеми лидерами большевиков. Даже Ленин в Апрельских тезисах предостерегал против «введения социализма», не считая это задачей революции[342]. А по объективному содержанию тех главных социально-экономических задач, которые действительно должна была решить Октябрьская революция – аграрная реформа в пользу крестьянства, широкомасштабная индустриализация, призванная обеспечить приближение к уровню передовых капиталистических держав, освоение всем населением европейской урбанистической культуры – речь может идти только о буржуазной революции.
Другое дело, что это была весьма своеобразная буржуазная революция.
Задачи разрешения противоречий капиталистического развития на путях догоняющей модернизации (что тогда означало индустриализацию) стали решаться без буржуазии, получившими политическую власть ее классовыми противниками, а потому и неизбежно во многом небуржуазными методами.
Почему проблема догоняющей индустриальной модернизации во многих странах решалась вполне в рамках капиталистической системы (хотя и со значительными отклонениями от базовой, либеральной модели развитого капитализма), а в России и ряде других стран модернизационный проект был сопряжен с попыткой выйти за пределы капиталистического строя? Потому что в этих странах буржуазия оказалась несостоятельной в решении данной задачи и вынуждена была уступить классовое господство.
Итак, Октябрьская революция, будучи по содержанию разрешаемых ею социально-экономических противоречий в первую очередь революцией буржуазной (буржуазно-демократической), с точки зрения «коренного вопроса всякой революции» – вопроса о власти – оказалась революцией пролетарской. А с точки зрения основных социальных сил, принимавших участие в революции, она была революцией рабоче-крестьянской (именно так и определил ее Ленин 25 октября 1917-го в своей речи на заседании Петроградского Совета), то есть строилась на союзе пролетариата, полупролетариата, мелкой буржуазии и полубуржуазных (добуржуазных) мелких производителей (крестьян).
Поэтому ее итогом было формирование крайне необычного «буржуазного общества без буржуазии».
А вот формирование целостного социалистического общества в начале ХХ века было, с моей точки зрения, невозможно не только в отдельно взятой России, но и в случае победы пролетарской революции в большинстве наиболее развитых стран. И эта позиция уже противоречит общепринятому тогда среди большевиков представлению.
Что такое «советский социализм»?
Экономические основы советского строя: мозаика переходных отношений
Возникавшие в ходе революции действительные социалистические элементы производственных отношений (и социально-экономических отношений вообще, и надстройки) представляли собой лишь неорганические обломки возможного социализма, то есть «проекта» выращивания объективно возможного общества как продукта развития и кризиса позднего капитализма. Когда я говорю «неорганические обломки», я имею в виду нецельные и самостоятельно нежизнеспособные социально-экономические элементы, не подкрепленные ни соответствующим уровнем производительных сил, ни адекватной политической формой, а потому внеэкономически сращенные с несоциалистическими формами. Из подобного сращивания и получилось то, что можно назвать деформированными переходными отношениями (или «мутациями») – бюрократическая планомерность, экономика дефицита, уравниловка, административный патернализм. Вот это и был «реальный социализм».
Его можно было бы охарактеризовать как социально-экономическую систему, переходную между капитализмом и социализмом (не «от… к…», а именно «между»), не имевшую почти никаких шансов успешно завершить процесс перехода, а сам этот переход мог начаться лишь в виду огромной силы первоначального социально-политического революционного импульса. Ведь социально-экономические предпосылки и элементы капитализма в этой системе были сильнее, чем предпосылки социализма (в экономическом отношении мы даже в преддверии социализма не находимся, как-то честно отметил Ленин). Более того, строя мостик в это «преддверие социализма» (то есть в капитализм, а далее и в государственно-монополистический капитализм, ибо никакого иного «преддверия» у социализма нет), советская система сама в своем развитии неизбежно укрепляла и разворачивала материальные предпосылки капитализма в гораздо более широких масштабах, нежели предпосылки социализма.
Таким образом, моя позиция расходится с позицией тех, кто определяет экономические основы советского строя только в рамках дихотомии «государственный капитализм – не государственный капитализм». Категорически отвергаю я и позицию тех, кто считает возможным употреблять слово социализм для характеристики советского общества – будь то социализм казарменный или мутантный[343], деформированный или переродившийся… За такого рода терминами я готов признать лишь статус образных выражений. Я признаю наличие в советском обществе элементов социализма, но не признаю само это общество социалистическим. Поэтому я готов признать правомерность применения упомянутых выше терминов лишь к тем элементам социализма, которые наличествовали в советской системе, но не к самой этой системе в целом.
Диалектика экономических основ советского строя заключалась в том, что это была пестрая смесь добуржуазных, раннебуржуазных, зрелых капиталистических (в том числе и государственно-капиталистических) экономических отношений, сквозь которые пытались прорасти отдельные ростки социализма. Социалистические производственные отношения развивались при недостаточных для них материальных предпосылках, но в силу революционного изменения структуры экономического строя, в силу факта насильственного вторжения в производственные отношения и отношения собственности, они пытались распространиться на все общественное производство. В результате не только социалистические производственные отношения оказывались деформированы, но были подвержены деформации и все несоциалистические элементы, которым в острой борьбе навязывалась социалистическая оболочка. Таким образом, все экономические элементы данного переходного общества носили несформировавшийся, нецелостный, фрагментарный характер[344].
Так, например, в национализированном (государственном) секторе можно уже в 20-е годы видеть смесь отношений государственно-капиталистических (коммерческий расчет, форма найма, сдельная зарплата), социалистических (различные формы участия работников в управлении, использование доходов предприятий и государства на социальное развитие работников, выходящее за рамки оплаты цены их рабочей силы) и даже добуржуазных (подсобные хозяйства предприятий и их работников). И ни одно из этих отношений не охватывает этот сектор во всей его целостности и не образует самостоятельной подсистемы экономических отношений. Эти частичные отношения переплетаются друг с другом, «врастают» друг в друга, образуя своеобразные (в силу деформированности складывающих их отношений) переходные экономические формы.
В том, что касается ростков социализма, их фрагментарность и деформированность определялась не только отсутствием для них адекватного материального базиса внутри России, но и невозможностью придать строительству социализма международный характер. Буржуазные (и добуржуазные) отношения также были деформированы как в силу своеобразного «поглощения» их формальными социалистическими отношениями, так и в силу своеобразных социально-классовых и политических условий развития советского строя. Эти же условия определили возможность существования той пестрой, мозаичной, фрагментарной системы отношений, которую я обрисовал выше.
Если все это обстояло так, то откуда же взялся ожесточенный конфликт двух мировых систем и убежденность обеих враждующих сторон в их несхожести и непримиримости? Почему СССР именовался социалистической страной? Неужели все это было лишь обманчивой внешней формой, чистой иллюзией?
Нет. Можно смело утверждать, что социально-экономическая форма производства, свойственная социализму (социалистические производственные отношения), с одной стороны, не соответствовала уровню производительных сил СССР, и поскольку ее существо подрывалось, выхолащивалось (особенно при попытке сделать эти отношения всеобъемлющими), сами отношения уродовались, деформировались. Однако, с другой стороны, это насильственное, неадекватное материальным условиям производства развитие социалистических отношений вширь придавливало свободное развертывание буржуазных отношений, не давало им сложиться в адекватных формах и приобрести господствующий характер. Такое положение, разумеется, не могло сохраняться вечно (и, в конце концов, зависимость производственных отношений от уровня и характера производительных сил проявила себя с непреодолимой силой). Но поскольку такое положение сохранялось, СССР не мог стать буржуазным государством, а его строй не мог сложиться как строй государственного капитализма. С точки же зрения социально-политической и вовсе не было никаких оснований считать СССР буржуазным государством (хотя и пролетарский его характер также сомнителен).
Социалистическая форма играла активную роль по отношению к буржуазному содержанию. И, как я уже сказал, во многом эта роль поддерживалась своеобразной классовой и политической природой советского государства.
Community Info